marss2

В м е с т о  п о с л е с л о в и я

Хорошо умирает пехота

И поет хорошо хор ночной...

Осип МАНДЕЛЬШТАМ

Стихи о неизвестном солдате. 1937

1.  «ЕВРЕИ - ЛЮДИ ЛИХИЕ...»

В начале перестройки, на одном из пиков затянувшегося выяснения отношений между «почвой» и «асфальтом»,  Станислав Куняев в статье под добротным советским названием «Ради жизни на земле» («Молодая гвардия, 1987, №8; в другом варианте - «Поэзия пророков и солдат») разгромил поэтов, объединенных им в «ифлийское братство», - Павла Когана, Михаила Кульчинского, Арона Копштейна, Всеволода Багрицкого, Николая Майорова, Николая Отраду и других.
Он громил их за книжность и за романтику, за  максимализм и за интернационализм, за легкомысленное отношение к смерти и за расчеты на коммунизм «с существенным эпитетом «военный».
Отвечал  ему Лазарь Лазарев («Знамя», 1988, №2), фронтовик, специалист по военной литературе.
Он подловил Куняева на фактических неточностях, на противоречиях и совершенно справедливо упрекнул в неуважении к памяти погибших за родину.

В интертексте  возникало еще кое-что, а именно «еврейский вопрос». Как-то так выходило у Куняева, что большинство этих условных «ифлийцев» были не то чтобы все евреями, во всяком случае - не из крестьян.
А стало быть, не ведая любви к «малой родине», далеки были от народного представления о войне.
Надо сказать, что «еврейский вопрос» ни той, ни другой стороной открыто не назывался, но читатели, осведомленные в наших литературных «партиях», все понимали.

Тем более что процитированные Куняевым строки Давида Самойлова - «Я хочу быть маркитантом при хорошем свежем войске» подсвечивались только что опубликованным стихотворением Бориса Слуцкого: «Евреи - люди лихие, они солдаты плохие. Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе...» («Новый мир», 1987, №10). И Самойлов, и Слуцкий принадлежали к тому же поколению, только в войну они выжили. Но на самом деле «еврейский вопрос» в данном случае не имел значения: никаких евреев, когда эти поэты начинали писать, в Советском Союзе не было. Евреи были русскими - и по самоощущению, и по отношению к ним.

Собственно, статья Куняева была реакцией на возникший где-то в начале 60-х культ поэтов, которых так и называли - «советские поэты,  погибшие на Великой Отечественной войне». Имена их занесли на мемориальную доску в Центральном доме литераторов, и 9 Мая, в День Победы, собирались там литераторы. И каждый читал по одному стихотворению тех, погибших.
После августовской (1991) революции произошла переоценка ценностей. Резким толчком маятник отправили в противоположную сторону, и он полетел, сшибая по ходу головы правых и виноватых.
И никто уже в день Победы не читал в ЦДЛ стихов...

2.  ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ

Прежде восхищались или хотя бы удивлялись тому, что поэты эти предвидели будущее - предчувствовали войну и свою смерть на ней. «На двадцать лет я младше века, но он увидит смерть мою» (1939, Михаил Кульчицкий); «Я не знаю, у какой заставы вдруг умолкну в завтрашнем бою» (1940, Николай Майоров); «Когда-нибудь в 50-х художники от мук сопреют, пока изобразят их, погибших возле речки Шпрее» (1940, Павел Коган).
Но куда удивительнее было бы, если бы молодые - призывного возраста - поэты не заметили, где и когда они живут.
После революции, после Гражданской войны относительно спокойно прошел очень короткий срок. 1936-й - война в Испании, 1938-й - озеро Хасан, 1939-й - Халхин-Гол, поход на Западную Белоруссию.

...А вы все

            трагической героиней,

А снитесь

            девочкой-неспокойкой:

А трубач - тари-тари-та

                                   трубит:

                                «По койкам!»

А ветра сухие

           на Западной Украине.                     (Павел Коган. 1940)

Страна дышала воздухом войны. ОСОАВИАХИМ, военные игры школьников, фильмы, книги, песни «Если завтра война, если завтра в поход...». Песня из кинофильма «Александр Невский» (1938) на стихи Владимира Луговского воспринимались как прямой призыв: «За отчий дом, за русский край вставайте, люди русские!»

И что бы сегодня ни говорили о «сатанинских звездах», о «соломенном пугале немецкого фашизма» и об отсутствии у русского мужика желания воевать, то была эпоха чистого, беспримесного патриотического энтузиазма. И стихи молодых поэтов - в заметной своей части - звучали если не в той же тональности (регистров было больше), то о том же:

Я слушаю далекий грохот,

Подпочвенный, неясный гуд.

Там поднимается эпоха

И я патроны берегу.     (Павел Коган. 1937)

Поступь истории была слишком ощутимой, чтобы ее не заметить. Политики - Молотов ли с Риббентропом, Чемберлен ли с  Даладье - могли договариваться о чем угодно, но война все равно началась. И ясно было, что рано или поздно она дойдет до России.

Военный год стучится в двери

Моей страны. Он входит

                             в дверь.

Какие беды и потери

Несет в зубах косматый зверь?     (Михаил Кульчицкий. 1939)

Конечно, они были государственниками. Однако стоит обратить внимание на то, что написаны стихи эти в 1939 - 1941 годах, в ответ на ситуацию в мире. В ответ на необходимость оказывать - вместе со страной - сопротивление.

Они приняли эту необходимость как должное не потому, что не ценили личности, не потому, что стремились раствориться в коллективном «мы». На алтарь истории и войны они несли свое «я». Их реакция на войну была реакцией пассионариев на  экстремальную ситуацию.

Эпоха, век, время оказались в ту пору слишком конкретными понятиями. Бывают такие периоды, когда человек физически ощущает, как токи истории проходят через него. «Век-волкодав», к которому с наивно-отчаянной отвагой обращался в 37-м году  Осип Мандельштам, предстал перед его младшими современниками как жестокая и требовательная эпоха. Эпоха явно чего-то хотела, чего-то ждала от них, но чего именно - трудно было понять. И возникал страх не соответствовать эпохе, боязнь выпасть из ритма времени. Менее всего эти мальчики походили на плакатных, квадратных «хомо советикус», которых рьяно примутся клеймить в постсоветское время. Частое состояние (и слово) в стихах - тревога.

В поле темень, в поле жуть -

Осень над Россией.

Поднимаюсь. Подхожу

К окнам темно-синим.

Темень. Глухо. Темень. Тишь.

Старая тревога.

Научи меня нести

Мужество в дороге.

Темень. Глухо...

                                      Павел Коган. 1937

В этом аполлон-григорьевском сумрачном переплясе «цыганочки» - вся русская тоска и вся русская метафизика. (В пандан ему, кстати, и «Ночной разговор в вагоне-ресторане» Александра Галича, 1968.)

Другое ключевое слово - «путать». Коган обращается опять же к своей «эпохе громкой»: «Прости ж мне фрондерства замашки, и все, что спутал я, прости « (1937). «Мы сами, не распутавшись в началах, вершили скоротечные дела» (1937). В его незаконченном романе в  стихах «Последняя треть» есть эпизод, отчасти проливающий свет на то, в чем не могло разобраться, п у т а л о с ь  сознание его поколения.
В детском саду педагог тетя Надя (по прозвищу «рабочий класс») учит детей бить кукол-«буржуев».
«Володя тоже бил. Он кукле с размаху выбил правый глаз. Но вдруг ему под сердце стукнула кривая ржавая игла».
Далее идут совершенно экспрессионистские ужасы, представившиеся мальчику:
«И показалось, что у куклы из глаз, как студень, мозг ползет, и кровью набухают букли, и мертвечиною несет. И рушит черепа и  блюдца, и лупит в темя топором не маленькая революция, а преуменьшенный погром».
Мальчика объявляют «буржуазным гуманистом», отчего он плачет. Но когда дома мама жалуется подруге на советские методы воспитания, Володя взвивается и  сам клеймит их «буржуями» и т.п.

Но как мы путали. Как сразу

Мы оказались за бортом.

Как мучались как ум за разум,

Как взгляды тысячи сортов.

Как нас несло к чужим...

Кто такие «чужие?» Может быть, «буржуазные гуманисты»? Но почему тогда эпизод с недобитыми куклами заканчивается под музыку жалостливой песни - «И мир под окнами «Разлуку» тоненько играл»? И что имели они в виду под фрондой, когда писали: «Я отшиб по звену и Ницше, и фронду» (Михаил Кульчицкий)?

Ясно, по крайней мере, одно: какое-то время они находились в онтологической зыбкости, в нервозной неопределенности.

Никто из них не печатался, только самый молодой, Всеволод Багрицкий, успел написать  (в соавторстве с Александром  Галичем) пьесы «Город на заре» и «Дуэль». Стихи же его интересны прежде всего с точки зрения их диалога со стихами отца - Эдуарда Багрицкого.
У того, в частности, есть любопытная поэма «ТВС» (1929), с надрывным, несколько потусторонним сюжетом: в гости к мечущемуся в чахоточном жару поэту приходит его черт, Феликс Эдмундович, - просто потолковать.
Разговор поэта с чертом заслуживает специального исследования, здесь приведу главное - Феликс Эдмундович объясняет поэту, как жить, соответствуя веку:

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди - и не бойся с ним

                                вровень встать.

Твое одиночество веку

                               под стать.

Далее следуют слова, которые часто приводят в качестве образца так называемого советского гуманизма. Но надо иметь в виду: произносит их все-таки не сам поэт, а его черт, так сказать, ночная сторона души:

Оглянешься - а вокруг враги;

Руку протянешь - и нет

                                  друзей;

Но если он скажет: «Солги» -

                                    солги.

Но если он скажет: «Убей», -

                                       убей.

Сын, Всеволод, в 1938 году пишет стихотворение «Гость», перепевающее сюжет «ТВС». Судя по всему, тот же Феликс Эдмундович (хотя он никак не назван) разговаривает с молодым поэтом. И что замечательно - выказывает в этом разговоре чрезвычайное беспокойство, отсутствие четких представлений о происходящем в мире:

Какое время! Какие дни!

Нас громят, или мы громим?

Молодой поэт, более интересующийся девушками, отделывается легкомысленной скороговоркой: «Мы побеждаем, мы правы»... «Мне надо идти». Гость же так и не может определиться:

Но где ни взглянешь

                 враги, враги.

Куда ни пойдешь - враги.

Я сам себе говорю - беги!

Скорее беги,

Быстрее беги.

Скажите - я прав?

Тема врагов (но не «врагов народа»), тема ареста, предательства и одиночества возникает и в «Первой трети» Когана, и в его стихотворении «О пошлости» (1937). «Пошлость» - стукачи? бдительная общественность? - «припишет десять «измов» и сорок «выпадов» пришьет»... И «скажет милая: «Быть может», и друг мне руку не подаст».

Известно, что Павел Коган, будучи подростком, дважды сбегал из дома, чтобы посмотреть, что происходит с русской деревней.
Возможно, в результате этих путешествий в мае 1936 года и был написан «Монолог» - одно из самых странных и страшных стихотворений в русской поэзии ХХ века. Прежде всего - по запредельному ощущению поражения,  краха.

Мы кончены. Мы отступили.

Пересчитали раны и трофеи.

Мы пили водку, пили

                              «ерофеич»,

но настоящего вина не пили.

Авантюристы, мы искали

                              подвиг,

Мечтатели, мы бредили боями.

А век велел - на выгребные

                              ямы!

А век скомандовал: «В шеренгу

                              По два!»

Рефрен «Мы кончены», «Мы отступили», век, посылающий на «выгребные ямы»... Понятно, что речь здесь идет не о внешних военных конфликтах. Кажется, семнадцатилетний мальчик если и не осознавал в полной мере (а кто осознавал?), то чуял темную, потаенную жизнь России. Как результат - приятие неизбежности гибели.

Это трагический стоицизм, в основе которого Евангельское: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Бесприютность, экзистенциальная заброшенность, нервозность и неопределенность - когда все не то и все не так - привели Николая Майорова к  печальной версии судьбы его поколения в истории:

Безжалостно нас время

                               истребит.

Забудут нас. И до обиды грубо

Над нами будет кем-то вбит

Кондовый крест из тела дуба.

За то, что мы росли и чахли

В архивах, в мгле библиотек

Лекарством руки наши пахли

И были бледны кромки век.

Нам это долго не простится,

И не один минует век,

Пока опять не народится

Забытый нами человек.                              «Предчувствие», 1939?

Однако написанное несколько месяцами позже стихотворение «Мы» известно куда больше; оно соотносится с предыдущим, как снимок с негативом.

Мир как окно для воздуха

                           распахнут

Он нами пройден, пройден

                             до конца

И хорошо, что руки наши

                             пахнут

Угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,

Нас не забудут потому вовек,

Что всей планете делая погоду,

Мы в плоть одели слово

                                 «Человек»!

Вместо горечи - гордость. Вместо забвения - память.
В обоих случаях последние строфы - отписки, одинаково ходульные; только сначала они ходульны упаднически, потом - оптимистически.
За это время произошло нечто коренное, радикальное, круто сменившее систему координат.
Надвигающаяся  вторая мировая война - вопреки всему ужасу катастрофы (или благодаря ему?) - придала этому поколению чувство безусловной завершенности, определенности.
Теперь можно было вздохнуть с облегчением и, не путаясь, сказать:

«Есть в наших днях такая точность, что мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков» (Павел Коган. 1940 - 1941).