На фото изображен интерьер кафе-кондитерской на Невском. Весна, солнце. На заднем плане зеркальные окна, сквозь которые проглядывается купол Казанского собора, в двери кофейни входят две принаряженные девушки. Тема “Mikoyan-prosperity” решена превосходно.
Через полгода кондитерская будет безлюдной, зеркальные окна разлетятся от взрывов, оконные проемы будут забиты подручными материалами, будет пронизывающий холод, а на заснеженном Невском будут лежать трупы и стоять замерзшие троллейбусы.
В два кадра – один гламурный, а второй подразумеваемый – вмещен весь ужас грядущего.
Но подобные чувства вызывают и блестящие образцы раннесоветской сатиры. “Двенадцать стульев” и “Золотой теленок” Ильфа и Петрова, рассказы и повести Зощенко.
У Ильфа и Петрова, избравших вечный жанр плутовского романа, фигурирует несметное количество персонажей – как то по жанру и положено. Гробовщик Безенчук, голубой воришка Альхен, Паша Эмильевич, о. Федор и инженер Брунс, заклинавший гусика, инженер Щукин и жена его Эллочка-людоедка, штатный остряк Изнуренков, Никифор Ляпис-Трубецкой, заговорщики из старгородского “Союза меча и орала”, затем, уже во втором романе Балаганов и Козлевич, служащие “Геркулеса”, ребусник Синицкий и его внучка Зося, Васисуалий Лоханкин, писатели, едущие на открытие Турксиба и т. д., и т. п.
Все это маленькие люди с маленькими слабостями и грехами, пытающиеся как-то зацепиться и выжить в новом и непонятном мире, они изображены довольно беззлобно . Продолжение линии Акакия Акакиевича и поручика Пирогова.
То же и у Зощенко. “Нервные люди” из коммуналки углу Глазовой и Боровой – одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, муж, Иван Степаныч Кобылин, здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный, а также инвалид Гаврилыч. В рассказе “Коза” Забежкин, мечтающий жениться на квартирохозяйке с козой, Мишель Синягин.
Как впоследствии указывалось в Постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», Зощенко “изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами”.
Но то же самое могли бы сказать и о плутовских романах Ильфа и Петрова.
А так несомненно – маленький человек он “примитивный, малокультурный, глупый, с обывательскими вкусами и нравами”. Акакий Акакиевич, что ли был умный и рафинированный?
Кто-то, из тех, кто постарше, возможно, умер своей смертью – жизнь была тяжелой, а ее продолжительность невелика. Многих забрал фронт – иные герои в 1941 г. были еще в призывном возрасте. Но были еще нескончаемые потоки 30-х гг., когда срока огромные брели в этапы длинные, и была немецкая оккупация.
Одесса, т. е. Черноморск, была три года под немцем. Учитывая, что черноморская персонофера не вся, но большей частью представляла собой изрядную синагогу, военная судьба героев могла быть только печальной.
Зощенковский Ленинград последовательно пережил кировский поток 1935 г. (включая выселение дворян и вообще “бывших” – просто мы мало задумывались над тем, сколько дворян было среди зощенковских пошляков), затем общесоюзный поток 1937-38 гг., особенно жестоко прошедшийся по северной столице, затем война и блокада. Выживших в этой молотилке послереволюционных Акакиев Акакиевичей было немного.
Вообще нельзя сказать, чтобы сатирики не понимали свою эпоху, как страшную.
В главе “Прошлое регистратора ЗАГСа”, затем исключенной из окончательного текста романа, говорится: “Ипполит Матвеевич, сидя на балконе, видел в своем воображении мелкую рябь остендского взморья, графитные кровли Парижа, темный лак и сияние медных кнопок международных вагонов, но не воображал себе Ипполит Матвеевич (а если бы и воображал, то всё равно не понял бы) хлебных очередей, замерзшей постели, масляного каганца, сыпно-тифозного бреда и лозунга «Сделал своё дело — и уходи» в канцелярии загса уездного города N.”
А во втором романе в том же роде – “В то беспокойное время все сделанное руками человеческими служило хуже, чем раньше: дома не спасали от холода, еда не насыщала, электричество зажигалось только по случаю большой облавы на дезертиров и бандитов, водопровод подавал воду только в первые этажи, а трамваи совсем не работали. Все же силы стихийные стали злее и опаснее: зимы были холодней, чем прежде, ветер был сильнее, и простуда, которая раньше укладывала человека в постель на три дня, теперь в те же три дня убивала его”.
Но почему-то думалось, что это было, это оставило печать на всех этих маленьких людях, но осталось в прошлом. Будущее, возможно, было не таким уже светлым – но не страшным.
Между тем, жизнь под знаком такого будущего, неизвестного героям и авторам, но известным читателю, дает странный художественный эффект.
Есть тексты – практически все классические романы – где жизнь героев, пусть не всех, своим чередом продолжается и за последней страницей и эпилог служит в то же время и завязкой.
Есть тексты – трагедии Шекспира, например, – где всех главных героев в финале выволакивают за ноги, но все же в последних словах что-то же говорится о будущем.
Как в заключительных словах герцога Альбанского в “Короле Лире” –
“Друзья мои, вы оба мне опора,
Чтоб вывесть край из горя и позора”.
Здесь же мелочное бытие оказывается без начала и без конца – но для того лишь, чтобы за границами текста разверзнуться бездной. Подлинный образ будущего оказывается страшен, и сатирический быт неотделим от последующей пропасти.
С раннесоветской сатирой это получилось совсем впечатляюще, но разве не то же – пусть и в более мягкой форме – стало и с позднесоветской литературой?
“Как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех”.
https://um.plus/2017/09/29/satira/
Journal information