Леонид Ильич другой, совсем другой.
Это не тот весёлый, чернобровый и розовощёкий бонвиван, который в своё время мог бы дать фору своему нынешнему гостю. Это тяжёлый, печальный старик, как в шкаф заключённый в пальто, грузно разместившийся между шляпой и и ботинками. Рукава пальто, заметим, чуть длиннее, чем положено, чтобы дедушке было теплее.

Но в немощной старости его проглядывает вдруг спокойное величие цезаря, которое, в свою очередь, проглядели потешавшиеся над шамканьем современники. Обратите внимание: никакого позёрства в его фигуре, но эта фигура внушает.
Этот человек уже отрешён от бренности.
Грустное лицо с азиатчинкой, культовые брови размером чуть ли не с орденские колодки Муаммара, устремлённый вдаль сероокий взгляд.

Как знать, может быть, видит он слезящимися на ветру старческими очами, там, вдали, на горизонте времён, пыточный джип на окраине Сирта, и залитого кровью щеголеватого гостя своего под плевками и проклятиями черни.

Может быть, даже крах величайшей европейской идеи, крах величайшего евразийского государства, достигшего именно при нём, Брежневе, пика своего могущества, читается во взоре старого вождя, настолько мощного и видавшего виды, что он уже может пренебречь осознанностью.

Всё падёт.
Идеи, люди, нравы, памятники и здания, и ветер постмодерна вот-вот снесёт фуражку с улыбающегося полковника, и бьёт уже ему в лицо, зубы на ветру стынут, но здесь, на фотографии, стоят они неколебимо и нерушимо, одной ногой в истории, другой — в московском аэропорту,