Не помню кто, но, кажется, Михаил Алексеевский рассказывал, как в процессе записи архангельского плача ему внезапно показался весьма знакомым пропеваемый текст.
Причина открылась быстро: народные сказительницы, как выяснилось, тоже читают книжки по фольклору,
и как раз та информантка почерпнула воспроизведённый ею образец плача из одного сборника, обнаруженного ею в библиотеке.
Удивительного тут ничего, конечно, нет.
Как народом перенимались и перенимаются предметы материальной культуры и формы поведения «высших» слоёв, так устная традиция охотно перенимала и полюбившиеся письменные тексты.
Вот, к примеру, известный коми текст из лыткинской хрестоматии:
— Оліс морт. Именитӧй, конешно. Сылӧн вӧлі именньӧ: козёл, баран да кӧтӧк. Вот кӧтӧк муніс погребӧ да сьметана сьлизал. Тожно евӧ хӧзяйка вартіс. Тожно муніс козёл дінӧ да баран дінӧ и сьлёзнӧ горзӧ.
Ния юалӧны козёл да баран: "Мыля тэ горзан?". Кӧтӧк ниялы висьталіс:
— Кучкаліс менӧ хӧзяйка, де, и вийны гажаліс, жагӧданы петля лӧсьӧдіс. А мый могӧн, де, менӧ? Нечайнӧ, де, сьметана сьлизал!
Как образец диалектной речи он не требует особого комментирования, разве что вызывает вопрос его несколько излишний даже для коми макаронический характер: «Нечайнӧ, де, сьметана сьлизал!» — почему информант произнёс реплику Кота именно так?
Ответ — в происхождении текста.
Информант пересказывал сказку «Плутишка-кот» из «Родного слова» Ушинского (1864):
...Спрашивают кота козёл да баран: «Котик-коток, серенький лобок! О чём ты плачешь, на трёх ногах скачешь?» — Отвечает им Вася: — «Как мне не плакать! Била меня баба, била; уши выдирала, ноги поломала, да ещё и удавку на меня припасала». — «А за что же на тебя такая беда пришла?» спрашивают козёл да баран.— «Эх-эх! За то, что нечаянно сметанку слизал».
Ушинский, в свою очередь, уверял, что опубликованные им сказки — из народного источника, только «переделаны». И такой путь — из устного слова в письменное — также встречается сплошь и рядом.
В своё время мне довелось внести некоторый вклад в разрешение давнего спорного вопроса удмуртского литературоведения о происхождении знаменитого стихотворения «Чагыр, чагыр дыдке» (Сизый, сизый голубок).
Картина получилась впечатляющая. Во второй половине XIX века самобытный этнограф Григорий Верещагин сделал где-то в Сарапульском уезде единичную фиксацию удмуртской колыбельной (по-видимому, созданной под впечатлением какой-то русской песни, в которой упоминается образ «сизого голубя») и опубликовал её в научном издании.
Через несколько десятилетий текст Верещагина попался известному удмуртскому поэту и просветителю Кузебаю Герду, страшно ему понравился, был им популяризован (Герд даже добавил к колыбельной небольшой припев) и прижился в народе в различных вольных вариациях.
Ещё через несколько десятилетий удмуртские литературоведы, увидев в книге Верещагина занятный анонимный текст, приписали его авторство самому Верещагину, после чего колыбельная была популяризована вновь, уже в виде авторского канонического текста.
Всё это показывает, насколько ошибочным было бытующее кое-где и до сих пор представление о фольклоре как об «устном народном творчестве» — своего рода «низком» этапе развития словесности, предшествующем появлению «высокой» литературы. На самом деле перед нами явления, конечно, отличающиеся массой признаков, но всё же одного порядка, а потому легко взаимодействующие и взаимопроникающие.
https://www.facebook.com/denis.sacharnych/posts/10212837696671856
Journal information