.Меня всегда интересовали поэтические практики людей, имеющих значительно больше обыкновенного денег и власти.
Это, предположительно, единственный способ получить сведения об их внутреннем устройстве.
Разумеется, есть мемуары.
Но мемуары чаще всего пишут люди, власть уже утратившие, и мы с удивлением видим, что из текста, из которого утекла страсть-власть, и который по обыкновению написан с фактологической осторожностью, ничего эмоционально значимого извлечь не удается.
Скорее мы видим перед собой объяснительную записку.
Но мемуары чаще всего пишут люди, власть уже утратившие, и мы с удивлением видим, что из текста, из которого утекла страсть-власть, и который по обыкновению написан с фактологической осторожностью, ничего эмоционально значимого извлечь не удается.
Скорее мы видим перед собой объяснительную записку.
А нам бы вопль, признание.
Но нет - это чаще всего ретроспективный «самосценарий», в котором все действия человека, находившегося при власти, реконструируются в сценарии «вызова» и «ответа на вызов», произведенного с учетом нравственного закона или с точки зрения наибольшей коллективной пользы.
Но нет - это чаще всего ретроспективный «самосценарий», в котором все действия человека, находившегося при власти, реконструируются в сценарии «вызова» и «ответа на вызов», произведенного с учетом нравственного закона или с точки зрения наибольшей коллективной пользы.
И в этом торжествующем уравнении почти никогда не отыщешь главной переменной, главного неизвестного – самого человека с его личными страстями.
Американцы – в частности Ангус Дитон (Принстон, Нобелевская премия 2015-го года), получивший свое отличие за «анализ потребления, бедности и благосостояния» - давно уже занимаются антропологией богатства, и выводы их интересны.
В частности, есть предположение, что власть – это эмоция.
Своего рода физиологическое переживание, такое же переменное состояние, как любовь и боль.
Оно не сколько меняет человека, сколько отменяет в нем и вокруг него ряд законов, приспособленных для «обыкновенной» жизни.
В частности, есть предположение, что власть – это эмоция.
Своего рода физиологическое переживание, такое же переменное состояние, как любовь и боль.
Оно не сколько меняет человека, сколько отменяет в нем и вокруг него ряд законов, приспособленных для «обыкновенной» жизни.
Я обнаружила чрезвычайно грубую метафору этой гипотезы.
Эверест.
Подъем на высоту.
Эверест.
Подъем на высоту.
В культуре существует «альпинистский миф» - миф об особом отношении друг к другу тех, кто идет в горы.
Это вершина дружественности-братства:
«Парня в горы тяни, рискни,
Не бросай одного его,
Пусть он в связке одной с тобой,
Там поймешь кто такой».
Это вершина дружественности-братства:
«Парня в горы тяни, рискни,
Не бросай одного его,
Пусть он в связке одной с тобой,
Там поймешь кто такой».
Голливудская традиция скалолазных фильмов такова же – связка, неизбывное чувство вины, если срывается и погибает тот, за кого ты ответственен, главный пафос – в проверке человеческих качеств верхолаза.
Но самое интересное, что этот миф ложный.
Причем обратный настоящему – как будто призван заместить, закрыть реальное.
Он работает только на средних высотах - нравственный закон для среднего класса жизни.
Все альпинисты, реально идущие к вершине, после определенных отметок знают, что их никто не спасет и они никого спасать не будут
Весь северо-западный, наиболее часто используемый для восхождения склон Эвереста после отметки в 8500 метров, которую знаменует «труп в зеленых ботинках» (предположительно - тело индийского альпиниста Цеванга Палджора), устлан (нелепое слово, но как еще сказать – усыпан?) телами погибших.
Многие из них были еще живы, когда из бросали (проходили мимо – вперед, к победе) другие верхолазы.
Некоторые, презрев корпоративный заговор, тщетно просили им помочь.
Но деньги, вложенные в восхождение на вершину, желание дойти и техническая трудоемкость помощи (чтобы спустить одного погибающего спортсмена, от восхождения обязаны отказаться пятеро свежих альпинистов, ибо спасательные вертолеты на высокие отметки не поднимаются) - все эти совокупные обстоятельства создают новый закон высоких отметок – ты один, и рассчитывать тебе не на кого.
Сохранные тела лежат в горах десятилетиями – последнее время их часто фотографирует.
До чего техника дошла.
За всю историю восхождений только один спортсмен отказался от покорения вершины ради помощи умирающему - 24-летний израильтянин Надав Бен-Йегуда, находившийся уже в 300 метрах от вершины Эвереста, прервал восхождение и спустился с вниз с раненым турецким альпинистом. Сразу оказалось, что пяти помогателей и не нужно – достаточно одного. Но того, который сумеет найти в себе силы уйти с маршрута.
Самое интересное, что в профессиональном сообществе Бен Йегуда не стал кумиром - праведников не любят. Защита главной правды-тайны корпорации сильна. Много раз отмечалось, что он мог бы стать самым молодым израильтянином, покорившим Эверест. Но не стал. А вот кем он стал – не проговаривается. Он не дошел. Все.
Итак – вершина отменяет обычный закон, который дает человечеству надежду на коллективное выживание.
Власть - личное желание.
На вершине, как и в тот момент, когда на человека «накатило», когда он находится внутри переживания (если речь идет о любовном амоке), он живет вне правил. Когда больно, не стыдно - известная присказка доктора Нуреева, самого известного в свое время акушера Москвы.
Голсуорси в последнем романе «Конец главы» описывает начало, рассвет и конец измененного состояния.
Его книга состоит из трех частей, где средняя – как раз любовь-амок, которая одновременно и любовь- самопожертвование. Идея Голсуорси в том, что в пероде измененного состояния человек жертвует собой ради себя.
Писатель выводит идеальный женский образ - потомственную аристократку Элизабет Черруэл ( семья владеет родовым поместьем с 1217-го года, родовой девиз – «Верность»). Динни Черруэл верна верности, ею она скрепляет семью, она самоотверженна, она добрый дух фамилии. Но – влюбляется. И меняется в секунду.
Родные объясняют метаморфозу – «она жила для других, и не имела прививки желания. Она в первый раз чего-то сильно хочет для себя».
Динни идет к своей цели. Она не становится хуже. Голсуорси не делает ее безжалостной или непорядочной – стержень крепок. Но законы для себя она теперь устанавливает сама. Когда больно – не стыдно.
Любовь ее рушится – и Динни возвращается к прежней себе.
Ее «жизнь в страсти» и ее жизнь в законе – две разные реальности. Голсуорси подчеркивает, что когда человек "жертвует всем ради себя", условности уже не имеют значения. Спасти может только внутренний закон.
Вот это существование (или не существование – у кого как) внутреннего закона при отсутствии внешних и интересует исследователей. Скотт Фицджеральд писал: «Очень богатые — другие, нежели ты и я». Принцип в том, что они не другие – они живут в другом. Они существуют в измененном состоянии. Что, как не стихи – то, что растет из «я» само по себе, может дать нам возможность жизнь «я» подсмотреть?
Показательна в этом смысле поэтическая история Михаила Гуцериева, одного из богатейших людей России.
Про Гуцериева пишут не так чтобы изобильно – а между тем, он стал песенным королем страны.
Песни на его стихи поют все значимые артисты старой школы и более молодого шансонного отряда.
Интерес к «пугаческой» певческой команде, к собранию стареющих несменяемых вокальных исполинов, несколько упал у общественных наблюдателей – возможно, поэтому взлет Гуцериева-поэта не стал еще постоянным публицистическим размышлением.
Стихи, ставшие золотым фондом «олд скул песен о новом», Михаил Сафарбекович начал писать в Лондоне, где прожил несколько лет после того, как на него было заведено в России уголовное дело.
Свои проблемы с властью Гуцериеву удалось решить, и он вернулся из изгнания со стихами и необычной дружбой – в Лондоне его познакомили с лидером рок-группы «Ногу свело!» Максимом Покровским.
«Вскоре у Гуцериева и Покровского, который раньше никогда не писал музыку для других, появилась первая совместная песня - а когда Гуцериев наконец сумел вернуться из британской ссылки, постоянное творческое сотрудничество переросло в крепкую дружбу» («Медуза», Илья Жигулев).
Сам Михаил Сафарбекович благожелательно относится к более традиционной музыке – шансону, например. После возвращения произошел ряд интереснейших событий. Например, его представители предложили радио «Шансон» поставить в эфирную сетку потенциальный хит – песню на стихи Гуцериева ( музыка Покровского).
Артур Вафин, программный директор радиостанции, не поставил.
Чего-то не понял.
Через малый промежуток времени Гуцериев купил радио «Шансон» ( и еще ряд популярных радиостанций – Love Radio, радио «Дача» и «Такси FM» и пр.), а г-н Вафин сейчас руководит этим медиахолдингом.
Механизм овладения словом и звуком понятен.
Но само творчество Гуцериева – чем оно замечательно?
Оно - замечательно.
Я думаю, что Покровский, автор бессмертного хита «Хару Мамбуру» считает Гуцериева новым обэриутом. Уверена в этом.
Я хотела бы, что вы послушали стихотворение «Разговор с бесом» (значительный корпус стихов Гуцериева прочитан молодыми актерами).
Это искреннее стихотворение? Я понимаю, что всякий творец, не выработавший покамест своего языка, пользуется традицией – сначала наивной поэзии (стихи как род наивного искусства), потом – более изощренной, мелодраматической или романтической, далее – как получится. Через принятую традицию собственное слово трудно поймать, расслышать.
Но у Михаила Сафарбековича слово совсем свободно. Совсем.
Послушайте – на мое прочтение, это искренние стихи. Это рассказ о пути к спасению. Это очень интересный рассказ о пути к спасению.
Journal information