А какой у нас сейчас образ детства? Литературная концепция детства? Вот какой вопрос меня заинтересовал.
Я прочла интереснейшую работу магистранта Европейского университета Дарьи Дымке (Незабываемое будущее: советская педагогическая утопия 1960-х годов. М.: Common place, 2018) и увлеклась стройностью ее классификации.
Сама по себе книга Дымке посвящена жгуче интересной теме – она описывает коммуну юных фрунзенцев ( КЮФ), в 1959-ом году основанную Игорем Ивановым, изобретателем методики «КТД» (организации коллективных творческих дел) и педагогики «сотрудничества», и доказывает, что это был опыт осуществленной детской утопии.
Реальная маленькая утопия (своего рода пионерский кибуц) внутри большой советской декларированной утопии. Вообще шестидесятые годы – родина педагогической фантастики. Появился образ Учителя – значимого взрослого, состоявшегося профессионала, занимающего еще и преподаванием, имеющего адептов, учеников.
Помните, у Стругацких в Полдне? «А кто твой учитель? Мой учитель – Николай Кузьмич Белка, океанолог, – сказал мальчик и ощетинился. Поль не рискнул сострить, молча похлопал мальчика по плечу и пошел своей дорогой».
Как же шутить про учителя? Дело святое! Это ж в сверкающем мире Полдня все равно, что в нашем –то нынешнем в неправильном месте про маму чего ляпнуть.
Вспомните Всеволода Крапивина с его «Каравеллой» и «Эспадой», детскими клубами, погружающих детей в совершенно особый романтический мир чистоты помыслов и действий. Его повесть «Мальчик со шпагой» стала своего рода новым заветом детской «непримиримости» – нежелания жить по «нечистым» взрослым законам.
Сейчас «Мальчика со шпагой» многие числят доказательством того, как хорошо и нравственно чисто жилось в Советском Союзе (см. ФБ), а между тем подростковые и педагогические утопии шестидесятых совпадали по дидактике с советским идеологическим, но на практике были остро выделены из повседневной жизни.
То было реформаторство, очищение – и производилось оно именно на «детском материале». По ряду причин – в частности потому, что после хрущевской реформы образования (одним из столпов которого был призыв к внешкольной работе с пионерами, и вводились ставки для педагогов, работающих «на земле», в секциях, кружках и клубах) всем молодым энтузиастам, желающим работать с детьми, был дан зеленый свет и прочие режимы благоприятствования.
А реформаторство – возвращение к «первоначальному» революционному тексту, к «чистому» Ленину, комиссарам в пыльных шлемах шло полным ходом (это было личное чувство, осознавалась как вера, как род искреннего переживания), и дети - они ведь будут жить при коммунизме! – стали частью это сильной и недолгой игры.
Какие чудесные вещи происходили в этой коммуне!
Гениальный Иванов устраивал во время летних лагерей ночные работы на поле – брюква горит!
Ночью.
Подорвавшись, дети бежали спасать брюкву – поле освещалось неровным светом фар трактора, поставленного у края, было холодно, тяжело, прекрасно.
Брюква никакая не горела – но Иванов считал, что жажда подвига у пионеров, воспитанных на риторической героике и видящих свою взрослую инициацию именно как возможность жить подвижнической жизнью, должна быть удовлетворена.
Эмоциональный голод был удовлетворяем – уборка гляделась как часть фильма – вспомним какую-нибудь «Свадьбу с приданым» - кондовую, но с сильным пафосными сценами.
Возвращаясь, дети пели.
Не могу оторваться от этой коммуны, а ведь вопрос мой в другом.
Скажу лишь, что в своих практиках коммунары (а введено было детское самоуправление) дошли, как водится, до края – ставили провинившихся с табличками «Я негодяй» на правеж, ввели коллективные обсуждения-исповеди, выгнали великого Иванова из коммуны – потому что решили – и совершенно справедливо – что он пользовался ими для своих экспериментов.
Особо токсичные практики коммунаров Димке не описывает, хотя одна из ее стаей о коммунне и называлась «Крестовый поход детей» – ее интерес в другом.
И тут мы возвращаемся к ее классификации концепций детства. И моему интересу.
Итак – архаичная модель детства: ребенок - маленький, неполноценный взрослый. Он должен выжить, вырасти и стать полноценным.
Романтическая модель, воплощенная в викторианской детской литературе и ставшая основой «западной» концепции детства двадцатого века. Ребенок ангел.
Детство заповедная страна или рай. Дети знают то, что взрослым уже не ведомо, что они забыли – язык птиц и животных, волшебство жизни, главную тайну бытия. «Забудете, -сказала Мэри Поппинс твёрдо. Близнецы сели и уставились на неё. - Фу-ты ну-ты! - сказал Скворец презрительно. - Нашлись вундеркинды! ... Нет ни одного человека, который бы помнил после того, как ему стукнет самое большее год. За исключением, конечно, неё».
Взрослеть не хочется – это значит выйти из рая в скучную и грязную жизнь (второе рождение, изгнание, инициация). Питер Пен не хочет взрослеть.
Советская (утопическая) концепция – декларированная (пропагандистская, неистинная, мифологическая) и та «истинная», что пыталась быть воплощенной в шестидесятые такова: ребенок маленький герой, который вместе с взрослыми идет переделывать жизнь к лучшему, и, может быть, способен преуспеть в улучшении больше взрослого, потому что не испорчен «старой» жизнью: буржуазными идеями или сталинской повседневностью – ложью.
Примеры – апологетика Павлика Морозова, «Кортик» Рыбакова, «Тимур и его команда» Гайдара; «Мальчик со шпагой» и дети в романах Стругацких.
Наконец, семидесятые годы. Коммуна пала. Дети выросли. Жизнь победила. Возникает движение эскапистской педагогики.
Возникает термин «жить в детей», возвращается идея заповедной страны детства, но происходит забавное ее перевертывание.
В страну детства хотят вернуться взрослые.
И там жить вместе с детьми.
И в то же время зная, какой холод ждет детей в жизни, они пытаются их «закаливать». ЗАКАЛИВАНИЕ – главное слово семидесятых. И вот взрослые, закаливая детей всеми возможными способами, выталкивают их из заповедной страны. А сами стараются в ней остаться.
А какая концепция детства сейчас?
Кто для нас сейчас наши дети?
Видим ли мы ценность страны детства? Дети – ангелы или герои? Высшие, низшие или равные?
Англоязычная детская литература строится сейчас на идеях педагогической безжалостности или совершенного равенства.
Ребенок должен узнать о страшном с самого начала – герои детских книг претерпевают ныне поистине недетские (но на самом деле как раз – детские) муки – от концлагеря до домашнего насилия.
То есть детство перестало быть защищенным, защищаемым местом.
Но - одновременно, вводятся компенсаторные механизмы - все же мир, в котором мы живем, не так уж плох, мы проговариваем злое, признаем его и изживаем. Мы на правильном пути. То есть концепция, близкая советско-архаичной: ребенок вместе со взрослым воюет с несовершенством мира.
А что же у нас? Можем ли мы предоставить ребенку утешение в этой обналичке зла? Мы детей не закаливаем, но вооружаем – в том числе и против нас самих.
Они во многом судьи – ибо сызмальства вооружены бытовым психоаналитическим объяснением всякой удачи или неудачи. Недостаточные усилия родителей или их недостатки – естественное объяснение собственного провала.
Они знают, что в детстве им не спрятаться, потому что взрослые уже вытоптали их делянку вчистую.
Происходит еще одна интересная новация – появился огромный пласт подростковой самодеятельной литературы (фанфикшен), который взрослые практически не читает.
Пока выводы таковы – наши дети первое поколение, которое пытается написать себе концепцию детства самостоятельно. Они испытывают сильный эмоциональный голод по идеалу, которого из слишком рано лишают. Так или не так?
https://horoshiy-text.ru/talks/9/38/3647/?cid=unpt7atdeheh58phv695
Journal information