Распад ауры

В 1918 году новая власть переехала в старую Москву, где уже довольно давно обитала и функционировала интеллигенция.
Так начался следующий период истории русской интеллигенции, покончивший с конвергенцией ее местных разновидностей.
С 1920-х годов в стране существуют как минимум три очень разные интеллигенции, но, в отличие от предыдущего периода, среди них есть одна самая главная – московская.
Ее позиция обусловливается близостью к власти, с которой она вступает в очень близкие отношения.
Этот крепкий союз в той или иной степени продлился до сегодняшнего дня – и на наших глазах он подходит к концу. Но сначала о долгом браке – о разводе потом.

Союз сложился естественно и продлился долго исключительно по той самой причине, что создает крепкие семьи, которые зиждутся вовсе не на любви.
Эта причина – насущная потребность друг в друге. Советской власти нужна была интеллигенция, а высшему, столичному эшелону этой власти нужна была московская интеллигенция.
Прежде всего не забудем, что многие руководящие большевики – интеллигенты, пусть и не петербургско-московские.
Интеллигентское сознание было им отчасти присуще, а некоторыми даже преодолено.
Во-вторых, проводить тотальный модернизационный проект, который затеяли большевики, невозможно без интеллигентов, ведь речь идет о диковатой стране с минимальной грамотностью – но в то же время о стране с развитой, даже переразвитой, культурной элитой.
Уцелевшая в гражданской войне и не эмигрировавшая часть интеллигенции принимается за работу: она просвещает, учит, строит, лечит, сочиняет книги, ставит спектакли, снимает кино – и, самое главное, готовит себе смену.
Именно последнее поколение дореволюционной интеллигенции, промежуточное, поколение Маяковского, Пастернака, Бабеля, заключило союз с советской властью, а нерушимым этот союз сделало уже первое поколение новой советской московской интеллигенции.
До революции, в пореформенный период, интеллигенция, за некоторым исключением, особых отношений с властью не имела.
Перед нами история, уже чисто советская. В 1930-х – начале 1950-х близость обернулась трагедией, но любой брак жесток, и за все надо платить.

Если первое поколение московской интеллигенции заключило контракт с властью в 1920-е на одних условиях – совместного строительства светлого будущего – и этот контракт, пусть и содержавший низменные прагматические пункты, в основном отвечал возвышенным стремлениям обеих сторон, то уже в 1930-е все изменилось.
В новой сословной империи Сталина только столичные бюрократия и интеллигенция получили разрешение на внутреннее воспроизводство и создание своего рода каст – при тотальной лояльности режиму, конечно.
Сталин не коммунизм строил – он создавал систему идеальной власти, в которой интеллигенции, как производителю идеологических смыслов, было отдано особое место – оттого ей разрешили воспроизводить себя, порождая новых производителей тех же смыслов.
Отбор был беспощадно строгим, вспомним, хотя бы, знаменитую кампанию конца 1940-х, в ходе которой уже второе поколение советской интеллигенции по распоряжению власти пожирало своих учителей, выросших в 1920–1930-е.
Хронологически-первые были детьми революции и участниками проекта большевистской модернизации, из хронологически-вторых формировали уже настоящую касту, на манер Древнего Китая.
За лояльность отлично платили; Лидия Гинзбург в начале 1950-х отмечает в записных книжках имущественную пропасть между пристроенным к делу интеллигентом и рабочим.

Самое интересное, конечно, случилось позже.
Превратившись в эпоху позднего сталинизма в государственное сословие, московская интеллигенция несколько отделилось от власти, оставаясь тем не менее в близких отношениях с ней.
И она стала осознавать свои собственные, сословные интересы, которые не всегда идеально совпадали с интересами власти, иногда даже противоречили им, но – и тут всегда соблюдался тончайший баланс – никогда не выходили за определенные пределы.
Внутри этого пространства, при желании, можно было метаться между полюсами тотального лоялизма и серьезного несогласия; однако несогласие касалось деталей, пусть важных, но не самогó установленного порядка вещей.
Вся история так называемых «шестидесятников» описывается этой моделью – а это самая важная глава в истории московской интеллигенции.

В отличие от Сталина – и отчасти от Хрущева, – Брежнев и его Политбюро нуждались не только в научно-технической интеллигенции, у власти уже в середине 1960-х возникла серьезная потребность в «специалистах по словам», которые должны были убедительно описать текущий исторический момент – время, когда про коммунизм следовало забыть, про Сталина, по возможности, не вспоминать (или делать это мельком, не акцентируя), иными словами, когда ни про будущее, ни про недавнее прошлое особенно распространяться не рекомендовалось.
Оставалось настоящее и далекое прошлое – а для того, чтобы найти слог и слова для их описания, требуются совсем иные навыки, нежели у пропагандистов сталинской закалки.
Идеальным языком описания стала сконструированная преимущественно московской интеллигенцией позднесоветская культура – единственный действительно великий продукт брежневской эпохи.
Фактически был создан огромный мир, в нем на чердаке можно было послушать Аверинцева,
чуть пониже – почитать Трифонова,
еще чуть ниже – посмотреть «Москва слезам не верит», «Гараж» и «Афоню»,
а уж на цокольном этаже и вовсе не протолкнуться от всевозможных кобзонов и хазановых.
Эта вселенная, составленная из чувств и простейших реакций позднесоветского интеллигента, параллельная официозной идеологии, оказалась идеальной подпоркой власти.
Более того, когда власть рухнула, подпорка не только осталась – она оказалась точкой сборки постсоветского человека, единственным реальным объектом его патентованной «ностальгии», орудием формирования псевдоидеологии нынешнего российского режима.

Московская интеллигенция действительно определила позднесоветский мир: она была главным идейным разработчиком осторожных брежневских идеологем (вроде «Курса на совершенствование развитого социализма») – и она же породила наиболее мощные группы диссидентского движения.
Это был ее наивысший взлет, акмэ.
Из идеологической и культурной обслуги власти московская интеллигенция превратилась в самостоятельную силу – настолько самостоятельную, чтобы покончить с СССР, похоронить тот порядок вещей, который ее в нынешнем виде породил.
«Шестидесятники» придумали перестройку, они же ее довели до конца, когда перестраивать было уже нечего.

С вершины есть только одна дорожка – вниз.
Этот путь начался в 1991 году, когда именно московская интеллигенция, по большей части, остановила путч и поддержала Ельцина.
Сложно сказать, чего здесь было больше: усталости от двусмысленного положения в предыдущие десятилетия ,
или надежды на настоящий прорыв в светлое будущее (которое почти однозначно представлялось в виде славного прошлого до 1917 года),
или расчета занять еще более приличествующее своим способностям положение в социальной и политической структуре.

Ничего этого не произошло: «шоковая терапия», устроенная «молодыми реформаторами» – этими типичными представителями московской интеллигенции, – пощады не знала.
С 1992 года для обычного представителя московской интеллигенции оставались три способа выжить:
(а) эмигрировать,
(б) героически перебиваться с хлеба на воду,
(в) доказать уже новым хозяевам жизни свою необходимость.
Все варианты были популярными – и уезжали, и бедствовали, и пристраивались к новому порядку вещей.
Насчет первого и второго все ясно.
Третье требует небольшого пояснения.

Доказать свою нужность можно было несколькими путями.
Прежде всего сыграть в великого гуманиста, ищущего своего мецената.
Во-вторых, сменить профессию, социальный статус, занявшись, к примеру, бизнесом, или уйти в политики – но, используя в новой деятельности старый культурный багаж, обширные столичные связи и, что немаловажно, образ интеллигента.

Наконец, сконструировать и предложить новым хозяевам жизни сферу применения своих способностей, внушив власти и обществу, что без этой сферы в нынешние времена никак.
Так возникли политтехнологи, политэксперты, политаналитики – все они вербовалась в основном из историков, философов, филологов и прочих гуманитариев.
В начале 2000-х политтехнологи стали постепенно превращаться в пропагандистов; сегодня этот процесс завершен.
Иногда кажется, что сейчас все вернулось во времена Брежнева – но на самом деле наоборот.
В 1970-е московский интеллигент-гуманитарий был нужен власти, чтобы описывать реальность в не враждебных власти словах, описание это служило не только «оправданием» эпохи застоя, оно сделало эту эпоху единственно возможным миром.
В 2015 году власти никакого описания реальности не требуется – как не требуется ей и сама реальность.
Для производства пропаганды и конструирования сияющего образа мощной державы, которая процветает под присмотром мудрого президента, интеллигенция не нужна .
Оттого ее отодвинули.
На интеллигенцию, даже московскую, почти не обращают внимания, а когда обращают, обращаются с ней чуть ли не брезгливо.
Все это совпало со стремительной деградацией всего общества, его институтов, с упадком научных учреждений постсоветской России.

Невозможно даже вернуться назад, в блаженные 1970-е, и гордо удалиться в башню из слоновой кости, чтобы тихо изучать суахили или историю древней Финикии.
В 1970-е можно было прожить, появляясь в своем НИИ два раза в неделю или даже просто подметая улицу по утрам.
Сейчас – нет.