marss2

Natallia Blishch в своем ФБ, с тегами  плохиестихи графомания разместила стих Степана Щипачева «Курящей девушке» - стихотворение и вправду одиознейшее. Меня аж холодом обдало от удивления – я как раз собиралась о Щипачеве писать и все повторяла про себя эту «Девушку..» - а ведь стихи-то малозаметные даже внутри щипачевского наследия, что ж говорить о корпусе литературных текстов вообще. Совпадение, однако, волна. Что же до меня, то я этих строк не забуду никогда. На смертном одре, если рявкнет надо мной неведомо зачем строгий голос: «А ну ка урежь нам, дорогая отходящая, стихи Щипачева о курении, я тотчас начну: Не бери пример с подруг, не надо.

Ты других не хуже, не грубей.

На окурках след губной помады

лишь брезгливость вызовет к тебе.

Лучше в рот возьми сирени

ветку, горькую от рос,

Чтоб любимый днем весенним

терпкий привкус на губах унес»

.

А все потому, что запомнила я эти стихи при обстоятельствах малохудожественных – и надо ж, как память работает: любимые строки стираются, иной раз утешиться нечем, а эта ветка сирени колом стоит. Была она частью некоего ритуала, принятого в архейские годы в предбаннике Литературного института. Стоят, курят взволнованные абитуриентки. И подваливает к ним группа столичных негодяев-первокурсников. Как бы порицая курильщиц, лидер группы заводит первую строфу – «Не бери пример…» и так далее. Затем декламирующий гаер, осклабясь, громко восклицает первые четыре слова строфы второй – и берет паузу. Девушки в смятении. Пока пауза длится, розы смущения у некоторых провинциальных комсомольских активисток переходят в багрянец здоровой социальной ярости – тогда уже декламатор поспешно добавляет: «….сирени! Ветку! Горькую! От рос!», и группа поддержки начинает счастливо бубнить: «Щипачев, девушки, что ж вы стихов таких известных не знаете»… Девушки нашего поколения Щипачева-то, может, и знали, зато не знали волшебных слов абьюз, буллинг и харрасмент, так что приходилось молча обтекать. Тем более что мы отчаянно боялись показаться недостаточно раскрепощенными – легкой    были добычей.

И ведь нельзя сказать, чтобы гаеры как-то особенно извращали чистые лирические строки для своих гнусных целей – сформулировано и вправду как-то дико. Трудно сообразить, зачем тащить в рот дреколье из отряда масличных, и отчего любимый будет так рад этому обстоятельству. Хотя – всему есть объяснения. Щипачев вырос в деревне, юность провел с купеческом слободском городке – возможно, дева, покусывающая на свидании ветку (ну, грызли же мы ручки, в конце концов) – одно из ярких его эротических впечатлений. Порукой тому другие его стихи, уже более известные: «На ней простая блузка в клетку.  Идёт, покусывая ветку. Горчит, должно быть, на губах. Июнь черёмухой пропах».

Итак, Наталья Блищ написала о Щипачеве в ФБ, обогнав мою медлительную телегу, и отметила совершенно правильно дурные стороны его дара и тусклый блеск венца его житейского пути – публичные письма против Сахарова и Солженицына, чиновничьи должности. Действительно, сановитый в шестидесятые годы был литератор – и председатель секции поэтов в СП СССР, и председатель президиума Московской писательской организации, и квартира в Лаврушенском, и дача в Переделкино, и две сталинские премии, одна за поэму «Павлик Морозов» – но и большая народная популярность. Под пост пришли комментаторы - кто согласился с автором: бездарно, пусто, действительно, «патриотико-эротико» (какой хороший авторский термин), но были и те, кто заметил, что поэтом Щипачев  был симпатичным. И человеком помогающим – это правда, помогал, о чем написал в своей антологии «Десять веков русской поэзии» Евтушенко, обозвав статью о Щипачеве «Небольшой поэт с большим сердцем». Вот опасно такие вещи проговаривать – сам Евтушенко, надо думать, был уверен, что про него-то такого никто никогда не скажет. Так что проявил особый род великодушия, свойственного людям чрезвычайно в себе уверенным, питающихся сладким соком интеллектуал-дарвинизма.

Между тем, сам Евтушенко был в чем-то схож со Шипачевым, играл на тех же порывах – смешивал человечинку с патриотическим, находил романтические и лирические ноты в казенном и государственном, очеловечивал искусственную повседневность, мешал чувственность и героику. И популярность Щипачева в сороковые и ранние пятидесятые, когда выходили первые его лирические томики, была реально велика - стадион бы набрался, если бы были тогда гражданские попущения.  Единственно, Евтушенко был популярен среди городской молодежи, хипстеров своего времени, а Щипачев по своей природе слободской поэт. Он и сейчас ведь гораздо более читаем, чем кажется – есть группы его стихов ВКонтакте, он входит во все сборники «Мудрых цитат и строф» – он хорошо идет на статусы: «Любовью дорожить умейте…», «Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне».

И безусловный эротизм его стихов был в свое время откровением – правильный «разрешенный» эротизм чистого партийца, действительно, мужчины, в котором чувствительность соседствует с чувственностью: «Её к земле сгибает ливень

Почти нагую, а она

Рванётся, глянет молчаливо,-

И дождь уймётся у окна.

И в непроглядный зимний вечер,

В победу веря наперёд,

Её буран берёт за плечи,

За руки белые берёт.

Но, тонкую, её ломая,

Из силы выбьются… Она,

Видать, характером прямая,

Кому-то третьему верна».

Стихотворение «Березка». И еще одно, из «Лирики», объясняющее ценность березкиных поступков:

«Ты мне признался как-то: «Грешен,

Успех у женщин мне не в труд,

А вот наткнёшься на орешек,

Который зубы не берут,

И просветлеешь, пристыжённый…

Ведь если б не было таких,

Что думали бы мы о жёнах,

Когда мы далеко от них!»

Так растет образ новой женщины. Вот его «Незнакомая» – буквально блоковская незнакомка чистого времени:

«Субботний день — уже темно

в работе отсверкал,

и ты сидишь в фойе кино

на сквозняке зеркал.

С раскрытой книгою, одна,

хоть парочки кругом.

На шее родинка видна

под легким завитком.

И бровь надломлена, строга,

когда ты смотришь вниз.

В привычных ссадинках рука

касается страниц.

Пожалуй, пальцы погрубей,

чем у иных. Чуть-чуть.

И я хоть что-то о тебе

по ним узнать хочу».

Стихи простоваты, женщина простовата. Простовата. Просто вата. Господа! Вот же она, великая гуманистическая ценность казалось бы искусственного (и безыскусного) советского реалистического письма. Прекрасный реалистический соцромантизм. Нынешний литератор, каким бы народным он ни был, напишет так? Нет, то всегда будет физиологический взгляд, это будет правдивое описание усталой бабы с красными руками. Это и будут все эти наши окраинные безысходные романы. Разве найдется нота спокойного любования несовершенной женщиной, без сведения ее образа к имущественно-сословной характеристике, к холоду ее неудачи? Откуда б.

И как поэт, в котором горит эта волшебная гуманистическая нота, может быть окончательно забыт?

У меня уже не осталось почти запаса вашего терпения – а я, меж тем, еще и не приступала к самой биографии Щипачева; к  беглому очерку его житейского пути – который совсем не так прост, как может показаться. Служил приказчиком в книжной лавке в Камышлове – это точно.  Но там такой интересный поворот – он же из деревни, сирота, бедность большая – не мог ходить в школу из-за отсутствия обуви, жил в батраках, ходил на асбестовые прииски на заработки. Но – любил читать и, очевидно, выделялся, и сильно. В Камышлове купцы Лагуткины не просто дали ему работу в своей книжной лавке. Они взяли его в дом. Они наняли ему репетитора–гимназиста. Посмотрите на фотографию – в ней много равенства. Я не нашла воспоминаний Степана Петровича о Лагуткиных.

И хотя занятия были непродолжительны, но хватило этого репетиторства и полутора лет церковно-приходской школы, чтобы юный Щипачев писал стройно. У него был, возможно, и небогатый, но чистый язык.  Вот одна из первых публикаций юного поэта– подписанная "Перебежчик С. Щипачев". Красная армия – конечно, да – но перебежал в нее Щипачев  от Колчака – впрочем, был мобилизован, ни в чем не виноват.

На фоне красноармейских агиток ранних двадцатых стих Щипачева выделяется чувством языка. «И вот эту-то падаль пахучую называют там ратью могучею». Ну, предположим.

Много чего интересного имеется дальше у Щипачева  в истории: тема ранней седины, например. «Седой, хотя и не старик, профессор-физик вспомнил юность…», «У нас гора партийных дел. Прямы слова в докладе. Еще не стар, но поседел заметно председатель». «Рукою волосы поправлю, иду, как прежде, молодой, но девушки, которым нравлюсь, меня давно зовут "седой"….Ну что ж, мы были в жарком деле. Пройдут года - заговорят, как мы под тридцать лет седели и не старели в шестьдесят».

Между тем поседел Степан Петрович в одну ночь (так упомянуто в одном из воспоминаний о нем) в 1940-ом году, в марте, когда в «Правде» вышла статья «Необоснованные восторги», статья журналиста  Семёна Трегуба, автора книг о Николае Островском - в которой журналист выражал удивление шумом вокруг лирики Щипачева. Удар, разумеется. «На Щипачёва было заведено дело, стоял вопрос об исключении его из партии. Спас его Всеволод Вишневский…». Так что да, жаркое было дело – хотя, что я. Вряд ли мы можем делать вид, что не понимаем того смертного страха, который пережил Степан Петрович мартовской ночной порой.  Так что был у Щипачева свой Латунский – за той малой подробностью, что в писательском доме жил не зоил, а жертва, сам Щипачев. Ну, тем горше всего лишаться.

В воспоминаниях Евгения Винокурова есть завершающая дело важная деталь: «В 1952 году Семёна Трегуба, этого некогда злого и высокопоставленного ругателя поэзии Щипачёва, самого (в общем-то несправедливо) исключили из партии… Проголосовали единогласно. Только один человек открыто не согласился с этим решением. Это был Степан Щипачёв».

Он был хорошим человеком, вероятно. Скорее всего. Хотелось бы больше найти воспоминаний – я не смогу теперь расстаться со Степаном Петровичем.  И с некой душевной фигой, вероятно – при всей прозрачности и простоте устройства своего стихотворчества. Сына назвал Ливием (год рождения  - 1926-ой), и судьба сына его так перекликается с собственной глубинной судьбой Степана Петровича! Бесконечная юная притягательность, особость – в 1939 ом году (год выхода - 1940 –ой) отрок Ливий сыграл роль Тимура в известном фильме «Тимур и его команда», и стал объектом  девического подросткового поклонения (война помешала помешательству – простите за грубый каламбур). Но сам Щипачев-младший на съемках ходил с мольбертом на плече и говорил и тогда, и долгое время впоследствии, что роль – ничто, а нужно смотреть только на то, каков он художник: «Я художник, а не актер, забудьте о моем прошлом!». Окончил школу для одаренных детей и Суриковское училище. Первая же его картина «Сын» стала открыткой (ИЗОГИЗ 1955 год) и продалась космическим тиражом.

Еще одна - «Русская березка на луне» (1961) была опубликована в «Огоньке», и в каждой избе, так сказать, была пришпилена. Техника, лиричность, мелодраматический жанр. Доступность. Простота. Чистота. Нежность. Пустота.

В пожилом возрасте  охотно встречался с пионерами, рассказывая о Гайдаре и своем актерстве. Однажды, будучи не совсем трезв, купил бутылку водки за коллекционные динарии – был нумизматом – продавщицу уговорил принять странные деньги, рассказывая, что за такие точно был продан Христос. Написал несколько не очень внятных работ на библейскую тему. Все мемуаристы отмечают, что был хорошим человеком. Уничтожил однажды одну из своих картин, важную для себя – а, между тем, и Степан Петрович уничтожил  в свое время свою «космическую» (двадцатые годы, объединение «Кузница») поэму «Гимн вечности». Путь Ливия кажется путем к смирению. Так же и у Щипачева-старшего?

Считал ли Степан Петрович «себя Пушкиным» – то есть был ли уверен в своих силах и своем даре? Нет, не считал. Как-то все так устроено, что любой чиновник, и очень крупный чиновник, властитель, вершитель, может быть искренно уверен в своей особой судьбе и народной в себе любви, и гении своем,  даже если это совсем не так. Окружение, свита, утекание информации.  У многих получалось – верить. А с писательством и прочей артистической работой так не получается. Как бы это объяснить? Однажды лощеная дама-ритейлер  рассказывала мне, как она учит продавщиц для люксовых магазинов. «Они не должны улыбаться и льстить, - говорила она мне, улыбка и лесть – это для среднего класса. А у нас другое. Наш клиент должен чувствовать признание». «А как лицом выказать признание?» - спрашивала я, и получала холодный ответ: «Никак. Это не показывается. Это  - чувствуется». Никакой литературный работник не может заблуждаться на свой счет. Его может ласкать власть, любить читатели, но есть круг равных –  и признание либо чувствуется, либо нет. Всегда есть Олеша для Катаева, всегда есть великий неудачник, который смотрит на тебя с великодушием в глазах.

Щипачев, как все, цену свою знал. Мелкой не считал, но знал:

«Про свой талант я не кричу. Я понял,

что крест его не на Голгофу нес.

Не будут бренные мои ладони

прибиты к вечности гвоздями звезд.

Но пусть не мне, не мне трубят горнисты,

и может, недруги уже строчат,

что будто путь мой был некаменпстый.

Вранье! Ступни мои кровоточат».

Путь был каменистый – как всякая жизнь. В зрелой старости хотел стать священником, говорил об этом.  Всегда умел восхищаться чужими стихами. Радовался любой красоте. Искренне. Однажды написал строки:

И сладко знать, идешь ли ты лесами,

спускаешься ли горною тропой:

твоими ненасытными глазами

природа восхищается собой.