Их предки, действовавшие сто лет назад, когда меньшинства империи вступили в сложный союз с восставшей деревней, могли быть редкостными упырями, но даже если и так, то это все равно были талантливые, яркие упыри.
Они воевали, делали революции, с легкостью переходили от взятия городов к поэмам, а от поэм - к управлению заводами, словом, это были исторические типы.
Промежуточные поколения, заставшие вторую половину века, были уже послабее, более смирные, тусклые, и ни еврейский, ни крестьянский, ни казачий или кавказский костер в них уже не горел.
Но все-таки у них еще были свои шестидесятые и восьмидесятые годы - может быть, вредные для государства, но ценные для коллективного опыта, - и какой-то след этих лет, этого мощного переживания все еще виден сквозь их привычное бормотание про волшебную заграницу и потерянную свободу.
А вот их дети в двадцать первом веке выродились окончательно.
Как это проверить? Да очень просто.
У них нет ничего своего.
Ничего, что бы не было сказано, написано, спето, отвоевано или пережито родителями, дедушками-бабушками или даже всякими пра.
Эти люди заняты тем, что бессмысленно повторяют выученные с детства формулы, читают то, что им положено, выступают за то, за что было принято выступать еще до их рождения.
Они не сделали ни одного своего шага - пусть нелепого, пусть ненужного, но своего - и потому каждый человек, пришедший откуда-то со стороны, дело не в фамилиях, убирает их сразу и насовсем в самую дальнюю коробку.
Туда и дорога.
Могут спросить: а как же я сам?
И я не избежал общей проблемы.
Но все-таки я имею наглость надеяться, что все еще слышу какой-то гул, уже недоступный и непонятный моему грустному и бесполезному социальному слою.
https://www.facebook.com/spandaryan/posts/2386527911368013
Journal information